Ричард БАХ

ДЖОНАТАН ЛИВИНГСТОН ЧАЙКА

• От переводчика
• Часть первая
• Часть вторая
• Часть третья
• Послесловие к переводу

Настоящему Джонатану Чайке,
который живет в каждом из нас.

Часть первая

             Было утро, и восходящее солнце сверкало золотом на поверхности моря. В миле от берега рыболовная лодка рассекала воду, и сигнал "Стая, на завтрак!" раздавался в воздухе до тех пор, пока толпа из тысячи чаек не собралась, чтобы ловчить и сражаться из-за кусочков пищи. Это было начало нового суматошного дня.

             Но вдалеке ото всех, от лодки и от берега, один, тренировался Джонатан Ливингстон Чайка. Взлетев на сто футов в небо, он опустил свои перепончатые лапы, поднял клюв, напрягся, чтобы удержать сквозь болезненную тяжесть изогнутую дугу своих крыльев. Изогнуть крылья дугой значило полететь медленнее, и теперь он снижал скорость до тех пор, пока ветер не зашептал ему в лицо, пока океан под ним не начал казаться недвижимым. Он сощурил глаза в неистовой сосредоточенности, задержал дыхание, еще… на дюйм… изогнул… Потом перья взъерошились, он остановился и упал.

             Чайки, как известно, никогда не сомневаются, никогда не останавливаются. Остановиться в воздухе – для них это позор и бесчестье.

             Но Джонатан Ливингстон Чайка, не стыдясь этого, снова и снова выгибал крылья в дрожащую дугу, все замедляя и замедляя скорость и снова останавливаясь, – он был незаурядной птицей.

             Большинство чаек не утруждает себя изучением чего-то большего, чем простейшие основы полета: как добраться от берега до еды и обратно. Большинству чаек дела нет до полета, они хотят есть. Для этой же чайки была важна не еда, а полет. Более всего остального. Джонатан Ливингстон Чайка любил летать.

             Он обнаружил, однако, что демонстрировать такой ход мыслей – не лучший способ для достижения популярности среди других птиц. Даже его родители были обеспокоены тем, что Джонатан проводил целые дни в одиночестве, делая сотни скольжений на низкой высоте, экспериментировал.

             Он не знал, например, почему, но когда он летел над водой на высоте, меньшей, чем половина размаха крыльев, он мог оставаться в воздухе дольше, а усилий для этого требовалось меньше. Его скользящие спуски заканчивались не обычным плюханием в море, а долгим ровным кильватером, так как он касался поверхности лапами, тесно прижатыми к телу. Когда он начал скользить, приземляясь на побережье на вытянутых лапах, а затем измерять шагами на песке длину скольжения, его родители встревожились не на шутку.

             – Ну почему, Джон, почему? – спросила его мать. – Почему так трудно тебе быть таким же, как все в стае? Почему ты не можешь оставить низкие полеты пеликанам и альбатросам? Почему ты не ешь? Сын, ты – ходячие кости и перья!

             – Ну и пусть кости и перья, мам. Я только хочу знать, что я могу делать в воздухе, а чего не могу, вот и все. Я только хочу знать.

             – Слушай сюда, Джонатан, – сказал ему беззлобно отец. – Зима уже близко. Лодок будет мало, и вся рыба с поверхности уйдет на глубину. Если уж тебе так нужно учиться, тогда изучай пищу и как раздобыть ее. Все эти дела с полетами – это все очень хорошо, но, знаешь ли, скольжением сыт не будешь. Не забывай, ты летаешь, чтобы есть.

             Джонатан покорно кивнул. В течение нескольких следующих дней он старался вести себя так же, как другие чайки; он действительно старался, пронзительно крича и сражаясь со стаей вокруг пирсов и рыболовных лодок, бросаясь в воду за кусочками хлеба. Но у него это не очень-то выходило.

             "Это все так бессмысленно, – подумал он, нарочно бросая с трудом отвоеванного анчоуса голодной старой чайке, что гналась за ним. – Я мог бы употребить все это время на то, чтобы учиться летать. Еще столькому нужно научиться!"

             Недолго думая, Джонатан Чайка снова оказался один, далеко в море, голодный, счастливый, постигающий.

             Предметом изучения была скорость, и за неделю тренировок он узнал о скорости больше, чем самая быстрая чайка на земле.

             На высоте тысячи футов, размахивая крыльями изо всех сил, он бросился в крутое пике навстречу волнам и понял, почему чайки не пикируют. Уже через шесть секунд он двигался со скоростью семьдесят миль в час, со скоростью, на которой крылья теряют устойчивость при взмахе.

             Это повторялось раз за разом. Он был осторожен, работал на пределе своих возможностей, но все равно терял управление на высокой скорости.

             Подъем на тысячу футов. Сначала изо всех сил – вперед, потом, размахивая крыльями, – вниз, в вертикальное пике. И вот здесь-то каждый раз его левое крыло замирало при взмахе, Джонатана жестоко закручивало влево, он переставал двигать правым крылом, чтобы уравновеситься, и, дрожа, как пламя свечи, оказывался в сумасшедшем правостороннем штопоре.

             У него не получалось быть осторожным при этом взмахе. Десять раз он пробовал, и все десять раз, когда он достигал скорости семьдесят миль в час, он превращался в кучку встрепанных перьев, теряя управление и обрушиваясь в воду.

             "Секрет в том, – решил он наконец, промокнув до нитки, – что надо удерживать крылья в неподвижном состоянии на высоких скоростях – достигнуть пятидесяти миль и держать крылья прямо."

             С высоты двух тысяч футов он попытался снова броситься в пике, вытянув клюв вперед, зафиксировал крылья в расправленном положении, когда скорость стала выше пятидесяти миль в час. Это стоило неимоверных усилий, но сработало. Десять секунд он мчался вихрем со скоростью девяносто миль в час. Джонатан установил мировой рекорд по скорости для чаек!

             Но победа была недолгой. В тот самый момент, когда он начал выход из пике и поменял угол размаха крыльев, его мгновенно бросило в тот же ужасный, неконтролируемый штопор – настоящее бедствие! – и на скорости девяносто миль его словно динамитом разнесло. Джонатан Чайка, рванувшись в воздухе, рухнул в море, по твердости напоминавшее камень. Когда он пришел в себя, было уже совсем темно, и он плыл по поверхности океана при свете луны. Его крылья были разодраны на куски и казались свинцовыми, но тяжесть неудачи ощущалась куда сильнее. Он малодушно желал, чтобы этот груз оказался достаточно тяжел для того, чтобы увлечь его на дно и покончить со всем этим.

             Когда он погружался в воду, прозвучал какой-то странный вкрадчивый голос внутри. Все это бессмысленно. Я чайка. Мои возможности ограничены самой природой. Если бы мне предназначалось узнать так много о полетах, у меня в голове возникали бы нужные схемы. Если бы я был предназначен для скоростных полетов, у меня были бы короткие крылья сокола и питался бы я мышами, а не рыбой. Мой отец был прав. Я должен забыть все эти глупости. Я должен лететь домой к Стае и довольствоваться своей долей, долей жалкой чайки с ограниченными возможностями.

             Голос умолк, и Джонатан с ним согласился. Место чайки ночью на берегу, и Джонатан поклялся, что с этого момента он будет нормальной чайкой. От этого всем будет только лучше.

             Он устало оттолкнулся от темной поверхности воды и полетел к земле, радуясь тому, что узнал, как можно летать на низких высотах с меньшими затратами сил.

             – Ой, нет, – подумал он. – Я же покончил со всем, чему научился. Я такая же чайка, как и все, и я буду летать, как все. – Так что он, превозмогая боль, поднялся на высоту сто футов и усиленно замахал крыльями, спеша к берегу.

             Он почувствовал облегчение от того, что принял решение быть таким, как и любой другой в Стае. Его больше ничто не будет связывать с силой, которая заставила его учиться, больше не будет ни борьбы, ни поражений. И было очень приятно просто перестать думать и лететь в темноте к огонькам, светившим над берегом.

             "Темнота! – раздался встревоженный вкрадчивый голос. – Чайки никогда не летают в темноте!"

             Но Джонатан не был расположен слушать. "Как славно, – думал он. – Луна и огни, что мерцают на воде в ночи, оставляя повсюду за собой освещенные дорожки, и все так мирно и неподвижно…"

             "Спускайся! Чайки никогда не летают в темноте! Если бы тебе предназначалось летать в темноте, у тебя были бы глаза совы! У тебя в голове возникали бы схемы полета! У тебя были бы короткие крылья сокола!"

             И тут, в ночи, на высоте ста футов в воздухе, Джонатана Ливингстона Чайку – осенило. Его боль, его решения – все исчезло.

             Короткие крылья. Короткие крылья сокола!

             Вот он, ответ! Какой же я был дурак! Все, что мне нужно, – это крошечное крыло, все, что мне нужно, – это сложить крылья и лететь, расправив только самые кончики! Короткие крылья!

             Он поднялся на высоту две тысячи футов над черным морем и, не думая ни секунды ни о неудаче, ни о смерти, тесно прижал передние части крыльев к телу, подняв только кончики, словно кинжалы, и бросился в вертикальное пике.

             Чудовищный рев ветра над головой. Семьдесят миль в час, девяносто, сто двадцать – и все быстрее и быстрее. На скорости сто сорок миль в час крылья уже не надо было напрягать так, как раньше, при семидесяти милях, и, слабо шевельнув их кончиками, он вышел из пике и понеся над волнами серым пушечным ядром при свете луны.

             Он сощурил глаза, мчась навстречу ветру, и радовался. "Сто сорок миль в час! И не теряя управления! Если я спикирую с пяти тысяч футов, а не с двух, интересно знать, с какой скоростью…"

             Клятвы, данные за минуту до этого, были позабыты, их будто смело этим сильным, быстрым ветром. Но он не чувствовал вины, нарушая обещания, которые сам себе дал. Подобные обещания созданы только для тех чаек, которые приемлют обыденность. Тот же, кто в процессе обучения краем глаза увидел, что такое мастерство, не нуждается в подобных обещаниях.

             На рассвете Джонатан Чайка тренировался снова. С пяти тысяч футов рыболовные лодки казались пятнышками на голубой плоскости моря, а Стая за завтраком – легким облаком кружащихся пылинок.

             Он чувствовал себя бодрым, даже слегка подрагивал от восторга, гордый, что мог управлять своим страхом. Потом, не раздумывая, он крепко прижал к себе передние части крыльев, вытянул короткие, сложенные углом кончики и бросился прямо в море. Пролетев четыре тысячи футов, он достиг предельной скорости, и ветер превратился в плотную бьющую стену звука, которая не позволяла ему двигаться быстрее. Он летел сейчас отвесно вниз со скоростью сто четырнадцать миль в час. Он сглотнул слюну, сознавая, что если крылья раскроются на такой скорости, его разнесет на миллион крошечных клочков чайки. Но скорость была силой, скорость была радостью, скорость была безупречной красотой.

             Он начал выход из пике на высоте тысячи футов; кончики его крыльев, потеряв ясные очертания, хлопали на бешеном ветру; лодка и толпа чаек – все опрокинулось вверх тормашками и неумолимо быстро приближалось, и это было прямо на его пути.

             Он не мог остановиться; он не знал даже, как повернуть на такой скорости.

             Столкновение означало мгновенную смерть.

             И он закрыл глаза.

             И так случилось тем утром, сразу после восхода солнца, что Джонатан Ливингстон Чайка прорвался через самую середину Стаи за Завтраком на скорости в двести двенадцать миль в час – глаза закрыты – под невероятный визг ветра и перьев. Чайка Удачи улыбнулась ему на этот раз, и никто не погиб.

             В тот момент, когда он задрал клюв к небу, он все еще бешено несся со скоростью сто шестьдесят миль в час. Когда же она уменьшилась до двадцати миль, и он, наконец, снова расправил крылья, с высоты четырех тысяч футов лодка казалась хлебной крошкой на море.

             Он подумал, что это триумф. Предельная скорость! Чайка – и двести четырнадцать миль в час! Это был прорыв, величайшее и неповторимое мгновение в истории Стаи, и в это мгновение началась новая эпоха для Джонатана Чайки. Улетая в то уединенное место, где он обычно тренировался, и складывая крылья, чтобы спикировать с высоты восемь тысяч футов, он сразу поставил пред собой цель: узнать, как делать поворот.

             Он обнаружил, что на огромной скорости сдвиг кончика одного-единственного пера на долю дюйма приводит к быстрому плавному развороту. Но, однако, перед тем, как это понять, он обнаружил, что сдвиг более чем одного пера на такой скорости приводит к тому, что тело начинает вращаться, как винтовочная пуля… и Джонатан стал первой чайкой на земле, которая сумела выполнить фигуры высшего пилотажа.

             В этот день он пожалел время на разговор с другими чайками и летал даже после захода солнца. Он открыл мертвую петлю, замедленную бочку, горизонтальный штопор, перевернутый штопор, обратный иммельман, колесо.

             Когда Джонатан присоединился к Стае на пляже, была уже глубокая ночь. У него кружилась голова, он ужасно устал, но до приземления с удовольствием сделал мертвую петлю с простой бочкой как раз перед тем, как коснуться земли. "Когда они услышат об этом, – подумал он, – о Прорыве, они ошалеют от радости. Насколько полнее теперь будет жизнь! Вот в чем ее смысл, а вовсе не в том, чтобы с упорным однообразием летать туда-сюда между рыболовными лодками и берегом! Мы можем подняться над невежеством, мы можем осознать собственное совершенство, и ум, и мастерство. Мы можем быть свободными! Мы можем научиться летать!"

             Предстоящие годы пронеслись перед глазами, многообещающе сверкая радужными красками.

             Когда он приземлился, толпа чаек сидела на Собрании Совета и, по-видимому, сидели они так уже давно. Они определенно ждали.

             -Джонатан Ливингстон Чайка! Встань в Середину Круга! – Старейший произнес эти слова самым торжественным голосом, каким только мог. Встать в Середину Круга – это означало либо великий позор, либо великую честь. Приглашение в Середину Круга – так чайки выделяли своих великих вождей. "Конечно, – он подумал, – Стая за Завтраком сегодня утром; они видели Прорыв! Но я не хочу почестей. У меня нет никакого желания быть вождем. Я хочу только поделиться тем, что я обнаружил, показать те горизонты, что открылись перед нами". Он шагнул вперед.

             – Джонатан Ливингстон Чайка, – сказал Старейший, – встань в Середину Круга Позора перед лицом своих товарищей-чаек!

             Его как доской ударило. Он почувствовал слабость в коленях, перья безвольно повисли, в ушах зашумело. Так его – в Круг Позора? Невозможно! Прорыв! Они не понимают! Они неправы, они неправы!

             – . . . за его беспечность и безответственность, – нараспев произносил торжественный голос, – попирающие достоинство и традиции Семьи Чаек. . .

             Вызов в Круг Позора означал, что он будет изгнан из общества чаек и обречен на одинокую жизнь в Дальних Скалах.

             – . . . наступит день, Джонатан Ливингстон Чайка, и ты поймешь, что безответственность не приносит результатов. В жизни все непознанно и непознаваемо, за исключением того, что мы приходим в этот мир, чтобы питаться и оставаться в живых так долго, как только сможем.

             Чайке никогда не позволяется отвечать Совету Стаи, но отчаянный голос Джонатана все же прозвучал:

             – Безответственность? Братья мои! – закричал он. – Да кто же более ответственен, чем чайка, которая ищет смысл, высшее предназначение жизни и пытается следовать ему? Тысячу лет мы выцарапывали друг другу глаза из-за рыбьих голов, но теперь-то у нас есть цель, ради которой стоит жить – учиться, делать открытия, быть свободными! Так дайте же мне хоть один шанс, дайте мне показать вам, что я открыл. . .

             Приблизительно с таким же успехом можно было бы взывать к каменной стене.

             – Наше братство разрушено, – хором нараспев произнесли чайки, торжественно одним взмахом закрыли уши и повернулись к нему спинами.

             Джонатан Чайка провел остаток дней своих в одиночестве, но улетел он не в Дальние Скалы, а гораздо дальше. Единственное, о чем он сожалел, – не об одиночестве, нет, – а о том, что другие чайки отказались поверить в славу полета, которая их ожидала; они отказались открыть глаза – и видеть. Каждый день он узнавал что-то новое. Он обнаружил, что благодаря хорошо отлаженному пикированию на высокой скорости он может добывать редкую и вкусную рыбу, которая собирается косяками на глубине десяти футов, ему больше не нужны были рыболовные лодки и черствый хлеб, чтобы выжить. Он научился спать в воздухе, не сбиваясь с курса ночью при ветре, дующем с берега, покрывая при этом расстояние в сотню миль от заката до восхода. Не теряя внутреннего контроля, он пролетал сквозь густой морской туман и поднимался над ним в ясные, ослепляющие ярким светом небеса. . . в то время как все остальные чайки стояли на земле и не видели ничего, кроме тумана и дождя. Он научился на высоких ветрах залетать далеко в глубь суши, чтобы пообедать там изысканными насекомыми.

             Всего того, что когда-то прочил Стае, он сейчас достигал в одиночестве; он учился летать и не жалел о цене, которую за это заплатил. Джонатан Чайка открыл для себя, что жизнь чайки так коротка из-за скуки, страха и злобы; все это исчезло из его дум, и он действительно прожил длинную и хорошую жизнь.

             Они пришли вечером именно тогда и нашли Джонатана мирно и одиноко скользящим по своему любимому небу. Две чайки, появившиеся у его крыльев, были чисты, как свет звезды, и от света этого исходило благородство и дружелюбие. Но самым потрясающим было мастерство их полета; расстояние между кончиками крыльев чаек и Джонатана при любых движениях неизменно оставалось равным одному дюйму. Не проронив ни звука, Джонатан устроил им проверку, проверку, которую еще ни разу не прошла ни одна чайка. Он изогнул крылья, замедлил скорость так, что еще на милю меньше – и полная потеря скорости неизбежна. Две сияющие птицы плавно снизили скорость, не меняя своего положения по отношению к нему. Они знали толк в медленном полете.

             Он сложил крылья, перевернулся и бросился в пике со скоростью сто девяносто миль в час. Они спикировали вместе с ним и летели вниз так же безупречно, строго рядом.

             Напоследок он сделал на полной скорости длинную вертикальную замедленную бочку. Они тоже перевернулись в воздухе, улыбаясь.

             Он вернулся к ровному полету и помолчал немного, прежде чем заговорить.

             – Ну, что ж, хорошо. – сказал он. – Кто вы?

             – Мы из твоей Стаи, Джонатан. Мы твои братья. – Слова их были вески и спокойны. – Мы пришли, чтобы забрать тебя ввысь, забрать тебя домой.

             – Дома у меня нет. Стаи у меня нет. Я Изгнанник. И летим мы сейчас на самой высшей точке Великой Горы Ветров. Еще несколько сот футов – и я не смогу поднять это старое тело выше.

             – Но ты это можешь, Джонатан. Ведь ты учился. Одна школа закончена, пришло время начинать обучение в другой.

             И, так как эта мысль светила ему всю жизнь, Джонатан Чайка мгновенно все понял. Они были правы. Он мог взлететь выше, и пришло время отправляться домой.

             Он бросил прощальный взгляд на небо, на великолепную серебристую землю, где он столькому научился.

             – Я готов, – сказал он наконец.

             И Джонатан Ливингстон Чайка поднялся ввысь с двумя птицами, сверкающими, как звезды, чтобы раствориться в совершенно темном небе.

             

* * *

Часть вторая

             Так вот они, небеса, подумал он и сам себе улыбнулся невольно. Не очень-то это было вежливо: изучать небеса в тот самый момент, когда там только появляешься.

             Пока он летел с Земли над облаками в сомкнутом строю с двумя птицами, он увидел, что его собственное тело становилось таким же светящимся, как и их тела. Правда, он все равно оставался тем же самым юным Джонатаном Чайкой, что всегда жил внутри, за его золотистыми глазами, но внешность его изменилась.

             Он ощущал свое тело как тело чайки, но летело оно уже намного лучше, чем когда-либо. Надо же, подумал он, летая вполсилы, я достигну двойной скорости, коэффициента полезного действия, который вдвое больше, чем в самые лучшие дни на Земле!

             Теперь его перья сверкали сияющей белизной, и крылья были гладкие и великолепные, как кусочки отполированного серебра. Он начал с восторгом узнавать о них, прилагать силу к работе этих новых крыльев.

             На скорости двести пятьдесят миль в час он почувствовал, что приближается к максимальной скорости горизонтального полета. Достигнув двухсот семидесяти трех миль в час, он понял, что быстрее лететь уже не может, и был слегка разочарован. Был предел возможностям его тела, и хотя этот рекорд горизонтального полета был больше предыдущего, все еще был барьер, и, чтобы его сломать, придется приложить большие усилия. А на небесах, как он думал, не должно быть никаких пределов.

             Облака расступились, его провожатые крикнули: "Счастливых тебе приземлений, Джонатан!" – и их как ветром сдуло.

             Он летел над морем по направлению к изрезанному берегу. Всего лишь несколько чаек отрабатывали полеты в восходящей струе воздуха на скалах. Подальше к северу, у самого горизонта, летали еще несколько. Новые места, новые мысли, новые вопросы. Почему чаек-то так мало? На небесах чайки толпами должны летать! И почему я так сразу устал? Ведь на небесах чайки вроде бы никогда не должны ни уставать, ни спать.

              Где он об этом слышал? Воспоминания о его жизни на Земле куда-то проваливались. Земля, конечно, была тем самым местом, где он многому научился, но детали были довольно туманны – кажется, там дрались за еду, а еще он был Изгнанником.

             Дюжина чаек с берега приблизилась, чтобы встретить его, не говоря ни слова. Он почувствовал только, что здесь его принимают и что это – дом. Для Джонатана это был длинный день, он даже уже не помнил, когда взошло солнце.

             Он развернулся для приземления на побережье, взмахнул крыльями, чтобы остановиться в дюйме от поверхности земли, и мягко плюхнулся на песок. Другие чайки тоже приземлились, но ни одна из них и пером не шевельнула. Они качались на ветру, раскрыв светящиеся крылья, потом как-то особенно изгибали перья и останавливались в тот самый момент, когда их лапы касались земли. Контроль был прекрасен, но Джонатан уже слишком устал, чтобы попытаться сделать то же самое. Стоя на берегу, он уснул, так и не сказав ни слова.

             В последующие дни Джонатан убедился, что о полете здесь можно было узнать ничуть не меньше, чем в той жизни, что осталась позади. Но разница была. Здесь были чайки, которые думали так же, как и он. Для каждой из них самым важным в жизни было достигнуть и вкусить совершенства в том, что они любили больше всего, а это был полет. Замечательные они были птицы, все до одной, каждый день час за часом они тренировались, испытывая приемы высшего пилотажа.

             На долгое время Джонатан позабыл о мире, из которого пришел, о том месте, где жила Стая, которая упорно не желала видеть радостей полета и пользовалась крыльями как средством для поиска и добычи пищи. Но порой он вспоминал об этом на минутку.

             Так, он вспомнил об этом однажды утром, когда гулял с наставником по берегу во время отдыха после серии быстрых переворотов со сложенными крыльями.

             – А где все, Салливэн? – молча спросил он, ибо уже довольно сносно владел телепатическим способом общения, который эти чайки использовали вместо криков и скрипов. – Почему нас тут не больше? Почему там, откуда я пришел, были…

             – … тысячи и тысячи чаек. Я знаю. – Салливэн покачал головой. – Только один ответ вижу я, Джонатан: ты – нечто вроде птицы одна-на-миллион. Большинство из нас продвигалось вперед так медленно… Мы переходили из одного мира в другой, который был почти в точности таким же, сразу забывая, откуда мы пришли, не заботясь о том, куда нас вели, жили одним днем. Ты представляешь себе, через сколько жизней мы должны пройти, прежде чем нам в первый раз придет в голову, что в жизни есть нечто большее, чем еда, борьба, власть в Стае? Тысяча жизней, Джонатан, десять тысяч! А потом еще сотню, пока не начнем понимать, что есть такая штука как совершенство; еще сотню жизней, чтобы осознать, что цель нашей жизни – отыскать это совершенство и показать его остальным. То же правило остается в силе и сейчас: естественно, мы выбираем свой следующий мир в зависимости от того, чему мы научились в этом. Не учись ничему – и следующий мир будет таким же, как и этот, и нужно преодолевать те же ограничения, и свинцовый груз все тот же.

             Он расправил крылья и повернулся лицом к ветру. – Но ты, Джон, – сказал он, – столькому научился сразу, что тебе не пришлось пройти через тысячу жизней, чтобы достичь этой.

             Спустя мгновение они снова были в воздухе и тренировались. Выполнять вертексное вращение было трудно, так как, вися вниз головой во время переворота, Джонатан должен был думать, как изменить кривую крыла, причем изменять ее надо было синхронно с наставником.

             – Давай попробуем еще раз, – повторял Салливэн снова и снова. – Давай попробуем еще раз.

             Потом, наконец:

             – Хорошо.

             И они начали отрабатывать внешнюю петлю.

             Однажды вечером чайки, не принимавшие участия в ночном полете, стояли вместе на песке, размышляя. Джонатан собрал в кулак все свое мужество и подошел к Старейшему – Чайке, который, как говорили, скоро уйдет далеко за пределы этого мира.

             – Чианг… – произнес он, немного нервничая.

             Старая чайка доброжелательно посмотрела на него.

             – Да, сын мой?

             Вместо того, чтобы слабеть с годами, Чианг только обретал силу; он мог летать быстрее любой чайки в Стае, и он овладел такими навыками полета, которые остальным еще только предстояло узнать.

             – Чианг, этот мир – совсем не небеса, да?

             Старейший улыбнулся в свете луны.

             – Ты снова учишься, Джонатан Чайка, – сказал он.

             – Да, но что же будет дальше? Куда мы движемся? Что же, нет такого места – небеса?

             – Нет, Джонатан, такого места нет. Небеса – это не место и не время. Небеса – это значит быть совершенным. – Он помолчал немного. – Ты очень быстро летаешь, правда?

             – Я… мне нравится скорость, – сказал Джонатан, смущенный, но гордый тем, что Старейший заметил.

             – Ты начнешь прикасаться к небесам, Джонатан, в тот момент, когда прикоснешься к совершенной скорости. Это значит делать не тысячу миль в час, не миллион, это даже не лететь со скоростью света. Потому что любое число – ограничение, а совершенству нет предела. Совершенная скорость, сын мой, – это значит быть там.

             Не предупреждая, Чианг исчез и появился у кромки воды в пятидесяти футах от прежнего места – и все это за долю секунды. Потом он снова исчез и через ту же долю секунды уже стоял плечом к плечу с Джонатаном. -

             Это еще цветочки, – сказал он.

             Джонатан был поражен. Он и думать забыл о своих вопросах про небеса.

             – Как ты это делаешь? Что ты при этом чувствуешь? И какое расстояние ты можешь покрыть?

             – Ты можешь отправиться в любое место и в любое время, в какое пожелаешь, – сказал Старейший. – Я побывал везде, в любом времени, о котором только мог подумать. – Он посмотрел на море. – Странно это. Чайки, которые пренебрегают совершенством ради путешествий, не попадают никуда, копуши. Те же, кто отказался от путешествий во имя совершенства, попадают туда, куда хотят, в тот же миг. Помни, Джонатан, небеса – это не место и не время, потому что место и время столь незначительны… Небеса – это…

             – Ты можешь научить меня так летать? – Джонатан Чайка дрожал в предвкушении покорения еще одного неизведанного. -

             Конечно, если ты хочешь научиться. -

             Хочу. Когда начнем? -

             Мы можем начать сейчас, если хочешь.

             – Я хочу научиться так летать, – сказал Джонатан, и странный огонек мелькнул у него в глазах. – Скажи мне, что надо делать.

             Чианг говорил медленно и смотрел на молодую чайку пристально, как никогда.

             – Чтобы летать со скоростью мысли, что означает – куда хочешь, – сказал он, – тебе для начала надо осознать, что ты уже прилетел…

             Все дело, по утверждению Чианга, было в том, что Джонатан должен перестать рассматривать себя как пленника ограниченного тела с размахом крыльев в сорок два дюйма и характеристиками, которые можно занести в таблицу. Суть была в том, чтобы понять, что его истинная природа, совершенная, как ненаписанное число, существовала в любой точке пространства и времени.

             Джонатан неистово трудился день за днем, начиная еще до восхода солнца, вплоть до поздней ночи. И, несмотря на все свои усилия, ни на перышко не сдвинулся с места.

             – Забудь ты об усердии! – Без устали твердил Чианг. – Тебе не нужно быть усердным, чтобы летать, тебе нужно понять полет. А это почти то же самое. Теперь попытайся снова…

             И однажды, когда Джонатан стоял на песке, закрыв глаза и сосредоточившись, у него в мозгу что-то вспыхнуло, и он понял, о чем говорил ему Чианг. "Черт, да это же правда! Я совершенная, неограниченная чайка!" Он почувствовал мощное и радостное потрясение.

             – Хорошо! – сказал Чианг, и в его голосе была победа.

             Джонатан открыл глаза. Он стоял со Старейшим на совершенно ином берегу: деревья склонялись к кромке воды, два солнца-близнеца вертелись над головой.

             – Наконец-то ты понял идею, – сказал Чианг, – но над управлением надо еще немного поработать…

             Джонатан был ошеломлен.

             – Где мы?

             Ничуть не потрясенный странной окружающей обстановкой, Старейший отмахнулся от вопроса.

             – А, очевидно, на какой-то планете с зеленым небом и двойной звездой вместо солнца.

             Джонатан издал восторженный вопль, первый звук с тех пор, как н покинул Землю.

             – ПОЛУЧИЛОСЬ!

             – Ну, конечно, получилось, Джон, – сказал Чианг. – Всегда получается, когда знаешь, что делаешь. А сейчас по поводу управления…

             Когда они вернулись, было темно. Остальные чайки смотрели на Джонатана с благоговейным страхом в золотистых глазах, ибо они видели, как он исчез с того места, к которому, казалось, прирос намертво.

             Он не смог выносить их поздравления больше минуты.

             – Я же новичок здесь! Я только начинаю! Это я должен у вас учиться!

              – Знаешь, Джонатан, что меня удивляет, – сказал Салливэн, стоящий рядом, – ты куда меньше боишься учиться, нежели все те чайки, которых я видел за десять тысяч лет.

             Стая умолкла, и Джонатан заерзал от смущения.

             – Мы можем сейчас начать работать со временем, если хочешь, – сказал Чианг, – до тех пор, пока ты не сможешь летать сквозь прошлое и будущее. А потом ты будешь готов приступить к самому трудному, самому мощному и самому приятному на свете. Ты будешь готов начать взлетать ввысь и постигать сущность добра и любви.

             Прошел месяц или что-то около того; Джонатан учился с невероятной скоростью. Он всегда схватывал знания на лету, а сейчас, избранный ученик самого Старейшего, он проникал в новые идеи этаким обтекаемым оперенным компьютером.

             Но наступил день, когда Чианг исчез. Он спокойно беседовал со всеми, призывая никогда не прекращать учебу и тренировки, стремясь как можно лучше постичь невидимый принцип жизни – совершенство. Он говорил, а его перья становились все ярче и ярче и наконец засверкали так, что ни одна чайка не могла на него взглянуть. -

             Джонатан, – сказал он, и это были его последние слова, – продолжай работать над осознанием любви.

              Когда они снова обрели способность смотреть, Чианг уже исчез.

             Дни текли, и Джонатан Чайка время от времени обнаруживал, что вспоминает о земле, с которой прибыл. Если бы он там знал хотя бы одну десятую, да даже хотя бы одну сотую из того, что узнал здесь, насколько осмысленнее была бы жизнь! Он стоял на песке и думал: интересно, есть там чайка, которая борется, чтобы преодолеть границы, чтобы увидеть смысл полета далеко не в получении крошки хлеба с лодки. Возможно, там был кто-нибудь, кого сделали Изгнанником за то, что он пытался поведать правду в лицо Стае. И чем глубже Джонатан постигал добро, чем больше он работал, чтобы понять природу любви, тем больше он хотел вернуться на Землю. Потому что, несмотря на свое одинокое прошлое, Джонатан Чайка был рожден, чтобы быть наставником, и его собственный путь проявления любви состоял в том, чтобы показать часть правды, что он увидел, той чайке, которой нужен только шанс, чтобы самостоятельно увидеть эту правду.

             Салливэн, который привык уже к полету со скоростью мысли и помогал другим учиться, был полон сомнений.

             – Джон, ты уже однажды был Изгнанником. Почему ты думаешь, что кто-либо из чаек в твоем прошлом будет слушать тебя сейчас? Ты же знаешь пословицу, и она справедлива: дальше видит тот, кто летает выше. Там, откуда ты пришел, чайки стоят на земле, крича и сражаясь друг с другом. Они в тысяче миль от небес – а ты говоришь, что хочешь показать им небеса, с такого-то расстояния! Джон, да они дальше своего носа ничего не видят! Оставайся здесь. Помогай новым чайкам здесь, тем, кто уже довольно развит, чтобы увидеть то, о чем ты им говоришь. – Он помолчал с минуту и сказал: – А что, если бы Чианг вернулся в свои старые миры? Где бы ты был сегодня?

             Последний довод был самым убедительным, Салливэн был прав. Дальше видит тот, кто летает выше.

             Джонатан остался и работал с прилетавшими новичками, которые блестяще и быстро справлялись со своими уроками. Но давнее ощущение возвращалось, и он не мог выкинуть из головы мысли о том, что на Земле могут быть одна или две чайки, которые тоже способны учиться. Насколько больше он мог узнать, если бы Чианг пришел к нему в те дни, когда он был Изгнанником!

             – Салли, я должен вернуться, – сказал он наконец. – Твои ученики вполне справляются. Они могут помочь тебе доводить новичков до ума.

             Салливэн вздохнул, но спорить не стал.

              – Я думаю, что буду скучать по тебе, Джонатан, – вот и все, что он сказал.

             – Салли, ну как тебе не стыдно! – сказал Джонатан укоризненно. – Не ерунди! Что это мы тут тренируем каждый день? Если наша дружба зависит от таких вещей, как пространство и время, то получится, что мы разрушим свое братство в тот момент, когда наконец преодолеем и пространство, и время. Но преодолей пространство, и все, что мы покинем, – это Здесь. Преодолей время, и все, что мы покинем, – это Сейчас. И неужели ты думаешь, что где-нибудь между этими Здесь и Сейчас мы не сможем встретиться разок-другой?

             Салливэн Чайка невесело рассмеялся.

             – Сумасшедшая ты птица, – сказал он добродушно. – Если кто и может показать кому-либо на земле, как смотреть сквозь тысячемильные расстояния, то это Джонатан Ливингстон Чайка. – Он посмотрел на песок. – Пока, Джон, друг мой.

             – Пока, Салли. Мы еще встретимся!!!

             Флетчер Линд Чайка был еще довольно молод, но он уже был уверен, что ни с одной птицей ни одна Стая не обращалась так отвратительно, так несправедливо, как с ним.

             – Плевать я хотел на то, что они говорят! – думал он яростно. – Полет – это намного больше, чем просто летать с места на место! Это… это и комар может делать! Одна бочка вокруг Старейшего – ну просто, чтобы было повеселее, – и я Изгнанник! Слепые они, что ли? Глаза раскрыть не могут? Что они, не могут подумать о великолепии, которое откроется, когда мы действительно научимся летать? Плевать мне на то, что они думают! Я им покажу, что такое полет! Что ж, буду вне закона по-настоящему, если им так этого хочется. И они у меня так пожалеют…

             Вдруг он услышал какой-то голос внутри и, хотя голос этот был очень мягкий, Флетчер испугался так, что заколебался и споткнулся в воздухе.

             – Не злись на них, Флетчер Чайка. Отправляя тебя в Изгнание, чайки только себе вредят, и наступит день, когда они узнают то, что видишь ты. Прости им и помоги им это понять.

             На расстоянии дюйма от его правого крыла летела самая блестящая и белая птица на свете, она скользила без всяких усилий, ни единым пером не шевеля, почти на предельной скорости Флетчера.

             На минуту все смешалось в голове юной птицы. "Что происходит? Я в своем уме? Я умер? Что это?"

             Медленный и спокойный, голос звучал внутри, требуя ответа.

             – Флетчер Линд Чайка, ты хочешь летать?

             – ДА, Я ХОЧУ ЛЕТАТЬ!

             – Флетчер Линд Чайка, ты хочешь летать так сильно, что простишь Стаю, и будешь учиться, и вернешься к ним однажды, и будешь работать, чтобы помочь им знать?

             Флетчер не мог солгать такой великолепной умелой птице, несмотря даже на то, что он был горд и обижен.

             – Да, – сказал он мягко.

             – Тогда, Флетч, – сказало ему светящееся создание, и голос был очень добр, – начнем с Горизонтального Полета…

* * *

Часть третья

             Джонатан медленно кружил над Дальними Скалами, наблюдая. Этот молодой неотесанный Флетчер Чайка был почти что совершенным учеником. Он был силен, легок и быстр в воздухе, но – и это было намного важнее – у него было необузданное желание научиться летать. Вот он промчался едва различимым серым пятном, буквально просвистел мимо своего инструктора, выходя из пике на скорости сто пятьдесят миль в час. Он резко вошел в шестнадцативитковую бочку, считая вслух все витки.

             – …восемь… девять… десять… смотри – Джонатан – я – теряю – скорость… одиннадцать… я – хочу – так – четко – останавливаться – как – ты… двенадцать… но – будь – все – это – проклято – я – просто – не – могу – сделать… эти последние – три – витка… без… четыр… а-а!

             Такая неудача почти у самой цели привела Флетчера в неистовство, разъярила его пуще прежнего. Он упал на спину, взъерошенный, взбешенно бросился в перевернутый штопор и выровнялся наконец, задыхаясь, оказавшись при этом на сто футов ниже своего инструктора.

             – Ты только время зря со мной теряешь, Джонатан! Я слишком глуп! Я просто тупой! Стараюсь, стараюсь, а все равно никогда ничего не выйдет!

             Джонатан посмотрел на него и согласно кивнул.

             – Можешь быть совершенно уверен, что у тебя ничего и не выйдет, пока ты так тяжело делаешь этот подъем. Флетчер, ты теряешь сорок миль в час на входе! Ты должен быть обтекаемым! Твердым, но обтекаемым, запомнил?

             Он спустился на уровень младшей чайки.

             – Ну, а сейчас давай попробуем вместе, крыло к крылу. И обрати внимание на этот подъем. Это плавный, легкий вход.

             К концу третьего месяца у Джонатана уже было шестеро других учеников (и все – Изгнанники), которые тоже понимали странную идею: летать во имя радостей полета.

             И тем не менее им было легче выполнить фигуры высшего пилотажа, чем понять, что за этим кроется.

             – Каждый из нас воплощает собой идею Великой Чайки, неограниченную идею свободы, – Джонатан говорил по вечерам на побережье, – четкий полет – это шаг к выражению нашей истинной природы. Нам надо избавляться от всего, что нас ограничивает. Вот для чего нам нужны эти тренировки на высоких и низких скоростях, этот высший пилотаж…

             … а его ученики засыпали, уставшие до изнеможения от дневных полетов. Им нравились тренировки, потому что это было быстро и захватывающе, это утоляло жажду знаний, которая росла с каждым уроком. Но ни один из них, даже Флетчер Линд Чайка, не мог еще поверить в то, что полет идей может быть столь же реален, сколь и полет ветра и перьев.

             – Все ваше тело, от кончика одного крыла до кончика другого, – говорил Джонатан снова и снова, – есть не что иное, как ваша мысль в той форме, в которой вы ее видите. Разорвите цепи, сковывающие ваши мысли, и тем самым вы разорвете цепи своего тела…

             Но, как бы он это ни произносил, слова его звучали как приятный мираж, а ученикам куда больше хотелось спать.

             Прошел только месяц, и Джонатан сказал, что пришло время возвращаться в Стаю.

             – Мы не готовы! – сказал Генри Кэлвин Чайка. – Так нас там и ждали! Мы же Изгнанники! Мы не должны заставлять себя идти туда, где нас не ждут, разве не так?

             – Мы можем лететь, куда хотим, и быть теми, кто мы есть, – ответил Джонатан, и поднялся с песка, и повернул на восток, к родимым землям Стаи.

             Ученики стояли в некотором замешательстве, ибо был Закон Стаи: Изгнанник никогда не возвращается, и не так-то просто нарушить Закон, который за десять тысяч лет никто ни разу не преступал. Закон велел оставаться; Джонатан велел отправляться; и вот он уже летел над водой в миле от них.

             – Ну, вот что: ведь мы не обязаны подчиняться закону, если мы не часть Стаи, не так ли? – сказал Флетчер весьма самоуверенно. – Кроме того, если будет драка, то от нас будет больше помощи там, чем здесь.

             И они прилетели с запада в то утро, восемь чаек, двойным ромбом, и было такое ощущение, будто крылья их перетекали друг в друга. Они летели по Побережью Совета Стаи на скорости сто тридцать миль в час с Джонатаном во главе. Флетчер плавно скользил у его правого крыла, а Генри Кэлвин отважно трудился у левого. Потом все они медленно повернули направо, словно одна птица… уровень… так… штопор… так… снова на одном уровне – только и слышно было, как ветер свистит над ними. Пронзительные крики и скрипы чаек в Стае разом прекратились: прилетевшие были им словно нож по сердцу, и восемь тысяч чаячьих глаз смотрели на них, не мигая. Одна за другой каждая из восьми птиц, поднявшись вверх, точно выполнила мертвую петлю и приземлилась на песок, сбавив скорость до предела. Потом Джонатан Чайка приступил к обсуждению полета с таким видом, будто ничего особенного и не случилось.

             – Начнем с того, – сказал он с усмешкой, – что вы все немного опоздали к общему сбору.

             И Стаю наконец осенило. Эти птицы – Изгнанники! И они вернулись! А ведь это… этого не могло произойти! Предсказания Флетчера относительно драки не оправдались, растаяв в замешательстве Стаи.

             – Ну да, ну да, конечно, они Изгнанники, – сказал кто-то из молодых чаек, – но слушайте, парни, где это они научились так летать?

             Потребовался целый час, чтобы Слово Старейшего дошло наконец до Стаи: игнорировать их. Чайка, которая заговорит с Изгнанником, автоматически сама становится Изгнанником. Чайка, которая посмотрит на Изгнанника, нарушит закон Стаи. После этого Джонатан видел перед собой только спины с серыми перьями, однако не было заметно, чтобы его это смущало. Он проводил свои тренировки прямо над побережьем Совета и впервые позволил себе давить на учеников, чтобы те работали на пределе своих возможностей.

             – Мартин Чайка! – кричал он на все небо. – Ты говоришь, что ты знаешь, как летать на низких скоростях! Ты ничего не знаешь, пока не можешь этого доказать! ЛЕТИ!

             И маленький Мартин Уильям Чайка, боясь попасть под горячую руку своему наставнику, сам себя удивил, превратившись в волшебника низких скоростей. При самом легком ветерке он научился так выгибать перья, что поднимался с песка до облаков и спускался обратно без единого взмаха крыльев.

             Более того, Чарльз-Роланд Чайка взлетел на Высокую Гору Ветра на двадцать четыре тысячи футов, вернулся оттуда весь посиневший от холодного разреженного воздуха, радостный и счастливый, полный решимости подняться завтра еще выше.

             Флетчер Чайка, любивший пилотаж как никто иной, одолел-таки свою шестнадцативитковую вертикальную замедленную бочку и на следующий день превзошел и это достижение, сделав тройной переворот через крыло, и его перья засияли солнечным светом на побережье, с которого украдкой за ним наблюдала не одна пара глаз.

             И Джонатан все время был со своими учениками, показывал им что-то, предлагал, настаивал и руководил. Он летал с ними в ночи, среди облаков, во время шторма ради радостей полета, пока Стая тайно совещалась на берегу, беспорядочно суетясь.

             Когда полеты заканчивались, ученики отдыхали на песке, и со временем они стали слушать Джонатана более внимательно. У него было несколько сумасшедших идей, которых они не могли понять, но были и приемлемые, вполне доступные. Мало-помалу по ночам позади круга учеников стал образовываться другой круг – круг любопытных чаек, которые слушали во тьме все до самого конца, не желая ни видеть друг друга, ни быть увиденными, и постепенно исчезали, пока не рассвело.

             Это произошло месяц спустя после Возвращения: первая чайка из Стаи пересекла черту и попросила научить ее летать. По собственной просьбе Терренс Лоуэлл Чайка стал осужденной птицей, меченым Изгнанником; и восьмым учеником Джонатана.

             В следующую ночь из Стаи пришел Керк Мейнард Чайка, ковыляя по песку, волоча левое крыло, и упал к ногам Джонатана.

             – Помоги мне, – произнес он очень тихо, так, словно собирался умирать. – Я хочу летать больше всего на свете…

             – Ну, так давай, – сказал Джонатан. – Отрывайся от земли вместе со мной – начнем.

             – Ты не понимаешь. Мое крыло. Я не могу шевельнуть своим крылом.

             – Мэйнард Чайка, ты свободен, ты можешь быть собой, настоящим, здесь и сейчас, и ничто не может стоять на твоем пути. Это Закон Великой Чайки, Закон, который Существует.

             – Ты говоришь, что я могу летать?

             – Я говорю, что ты свободен.

             И вот легко и быстро, как Джонатан и говорил, Керк Мэйнард расправил крылья с первой же попытки и поднялся в темное ночное небо. Он поднял Стаю на ноги своими воплями, он кричал изо всех сил с высоты ста футов: -

             Я могу летать! Слушайте! Я МОГУ ЛЕТАТЬ!

             К восходу солнца за кругом учеников Джонатана стояло около тысячи птиц, с любопытством глазеющих на Мэйнарда. Их не волновало, увидят их или нет, они слушали, пытаясь понять Джонатана Чайку.

             Он говорил об очень простых вещах: что летать для чайки – это правильно, что свобода – это самая естественная форма существования, что все, стоящее на пути к свободе, нужно переступать, будь то ритуал, или религиозный предрассудок, или любое другое ограничение, неважно, в какой форме.

             – Переступать? – раздался голос из толпы. – Даже если это Закон Стаи?

             – Единственный настоящий закон – это тот, который ведет к свободе, – сказал Джонатан. – Другого просто нет.

             – Неужели ты рассчитываешь, что мы сможем летать, как ты? – раздался другой голос. – Ты – особенный, ты – одаренный и божественный, ты – над всеми птицами!

             – Посмотрите на Флетчера! На Лоуэлла! На Чарльза-Роланда! На Джуди Ли! Они, по-вашему, тоже особенные, одаренные и божественные? Не больше, чем вы, и не больше, чем я. Разница, единственная разница лишь в том, что они начали понимать, кто они на самом деле, начали тренироваться. – Его ученики, за исключением Флетчера, неловко переминались. Вряд ли они понимали, что они делали именно это.

             Толпа росла с каждым днем, чайки приходили, чтобы спрашивать, поклоняться, насмешничать.

             – В Стае говорят, что если ты не Сын Великой Чайки, – сказал Флетчер Джонатану однажды утром после Практики Сверхскоростных Полетов, – тогда ты на тысячу лет опередил свое время.

             Джонатан вздохнул. "Вот что значит быть непонятым, – подумал он. – Тебя называют либо дьяволом, либо Богом."

             – А ты как думаешь, Флетч? Опередили мы свое время?

             Долгое молчание.

             – Ну, такие виды полета всегда были, их мог изучать любой, кто захотел бы открыть их; время тут ни при чем. Мы, наверное, опередили моду, других чаек, которые летают обыкновенно…

             – Ну, это уже кое-что, – сказал Джонатан, плавно переворачиваясь и летя на спине некоторое время. – Вдвое лучше, чем опережать время.

             Это произошло всего неделю спустя. Флетчер показывал Элементы полета на высоких скоростях группе новых учеников. Он только что вышел из пике и несся с высоты семь тысяч футов длинной серой молнией и был уже в нескольких дюймах от побережья, когда какой-то маленький птенчик, совершавший свой первый полет, оказался прямо у него на дороге, он беспомощно барахтался и звал маму. Чтобы обогнуть малыша, Флетчер Линд Чайка за десятую долю секунды резко повернул влево на скорости где-то в две сотни миль в час прямо на скалу из твердого гранита.

             Ему показалось, что это не скала была, а гигантская дверь в другой мир. Вспышка страха, и шока, и какой-то черноты в момент столкновения, а затем его вынесло в странное-странное небо, он впадал в забытие, что-то вспоминал, снова забывался, и была смесь страха, печали и жалости, ужасной жалости…

             И снова до него донесся голос, как и в тот первый день, когда он встретил Джонатана Ливингстона Чайку.

             – Вся штука, Флетчер, заключается в том, что мы стараемся преодолевать барьеры, ограничивающие нас, по порядку, терпеливо. Мы хорошенько изучим полеты сквозь скалы попозже по программе.

             – Джонатан!

             – Известный также как Сын Великой Чайки, – ответил его наставник невозмутимо.

             – Что ты здесь делаешь? Скала! А я что, не это… ну, не того… не умер?

             – Ох, Флетч, ну ты даешь. Подумай. Если ты разговариваешь со мной, уж, наверное, ты не умер, не так ли? Вот что ты действительно сделал, так это довольно резко поменял уровень сознания. Теперь выбор за тобой. Ты можешь остаться здесь и учиться на этом уровне – он, кстати, немного повыше, чем тот, который ты только что покинул, – или ты можешь вернуться назад и продолжать работать со Стаей. Старейшие, конечно же, надеялись на какое-либо бедствие в этом роде, но и они не ожидают, что все будет так, ты их очень обяжешь, если не вернешься.

             – Ну, конечно, я хочу вернуться к Стае. Я только что с новой группой начал заниматься!

             – Что ж, очень хорошо, Флетчер. Помнишь, мы говорили о том, что тело есть не что иное как сама мысль?..

             Флетчер встряхнул головой, расправил крылья, раскрыл глаза у подножия скалы и увидел, что он находится в центре столпившейся вокруг него Стаи. Когда он в первый раз пошевельнулся, из толпы послышались злые пронзительные крики.

             – Он живой! Он был мертвым – и ожил!

             – Коснулся его кончиком крыла! Вернул его к жизни! Сын Великой Чайки!

             – Нет! Он отрицает это! Он дьявол! ДЬЯВОЛ! Пришел, чтобы погубить Стаю!

             В толпе было четыре тысячи чаек, испуганных случившимся, и крик "Дьявол!" пролетел по Стае, как ветер по океану во время шторма. С остекленевшими глазами и навостренными клювами они все теснее сбивались, чтобы уничтожать.

             – Как ты думаешь, Флетчер, а не покинуть ли нам сие место? – спросил Джонатан.

             – Пожалуй, я не стал бы очень возражать…

             В то же мгновение они оказались на расстоянии полумили от прежнего места, и раскрытые клювы толпы ткнулись в пустой воздух.

             – Ну почему, – раздумывал Джонатан, – почему самое тяжелое на свете – это убедить птицу в том, что она свободна и что она может это сама себе доказать, если только потратит немного времени на тренировки?

             Флетчер все еще моргал, растерявшись от такого поворота событий.

             – А что ты только что сделал? Как мы тут оказались?

             – Но ты же сказал, что хочешь удалиться с глаз Стаи, разве нет?

             – Да. Но как ты…?

             – Как и все остальное, Флетчер. Тренировка.

             К утру Стая забыла о своем умопомешательстве, но Флетчер не забыл.

             – Джонатан, помнишь, что ты говорил давным-давно про любовь к Стае, которой достаточно, чтобы вернуться к ней и помогать ей учиться?

             – Конечно.

             – Я не понимаю, как это у тебя выходит: любить толпу птиц, которая только что пыталась убить тебя?

             – Ох, Флетч, ну ты же не это любишь! Конечно, ты любишь не злых, не тех, кто тебя ненавидит. Ты должен тренироваться и видеть истинную чайку в каждой из них, помогать им увидеть ее в себе. Вот что я имею в виду под любовью. Знаешь, так здорово, если тебе это удается.

             Я вот помню, например, одну неистовую молодую птицу, Флетчер Линд Чайка ее звали. Он только что стал Изгнанником и был готов биться со Стаей до смерти, готов был создать свой собственный мучительный ад в Дальних Скалах. И вот сейчас он создает свои небеса и ведет всю Стаю в этом направлении.

             Флетчер повернулся к своему наставнику, и по лицу его промелькнул страх.

             – Я веду? Что это значит, как это я веду? Ты здесь наставник. Ты не можешь нас покинуть.

             – Так ли уж и не могу? А ты не думаешь о том, что могут быть еще и другие стаи, другие Флетчеры, которым нужен наставник больше, чем тебе, так как ты уже на пути к свету?

             – Я? Джон, да я только простая чайка, а вот ты…

             – … единственный Сын Великой Чайки, полагаю? – Джонатан вздохнул и посмотрел на море. – Я тебе больше не нужен. Тебе надо продолжать искать себя, с каждым днем все больше и больше, открывать настоящего, неограниченного Флетчера Чайку. Он твой наставник. Тебе нужно понять его и тренироваться, чтобы стать им.

             Через мгновение тело Джонатана заколыхалось в воздухе, издавая мерцающий свет, и начало становиться прозрачным.

             – Не позволяй им распускать обо мне глупые слухи или делать меня Богом. Хорошо, Флетч? Я чайка. Разве что только люблю летать…

             – ДЖОНАТАН!

             – Бедный Флетч. Не верь тому, что говорят тебе твои глаза. Ибо то, что они видят, ограниченно. Посмотри внутренним зрением, найди то, что уже знаешь, – и ты увидишь путь к полету.

             Мерцание прекратилось. Джонатан Чайка исчез в воздухе.

             Спустя некоторое время Флетчер Чайка с трудом поднял себя в небо и столкнулся с совершенно новой группой учеников, готовых приступить к своему первому уроку.

             – Начнем с того, – начал он через силу, – что вам необходимо понять: чайка – это неограниченная идея свободы, воплощение Великой Чайки, и все ваше тело от кончика одного крыла до другого есть не что иное, как ваша собственная мысль.

             Молодые чайки насмешливо поглядывали друг на друга. "Да, парень, – думали они, – не очень-то это похоже на инструкцию по выполнению мертвой петли".

             Флетчер вздохнул и заговорил снова.

             – Х-м. Н-да… ну что ж, ладно, – сказал он и окинул их критическим взглядом. – Давайте начнем с Горизонтального Полета.

             И, произнося эти слова, он понял, что происхождение его друга было настолько же божественным, насколько и происхождение самого Флетчера.

             – Никаких пределов, Джонатан? – подумал он. – Ну, что ж, тогда недалеко то время, когда я появлюсь из редкого воздуха на твоем берегу и покажу тебе пару-тройку приемов полета!

             И, хотя он и старался смотреть на своих учеников с подобающей суровостью, Флетчер Чайка внезапно увидел их всех такими, какими они и были на самом деле, всего лишь на одну минуту, и ему это не просто понравилось, он полюбил все то, что увидел. "Никаких пределов, Джонатан?" – подумал он и улыбнулся. Его путь к познанию начался.

* * *

Перевод с английского Елены Горобец